Чарли знал, что они про него думают и очень хорошопредставлял себе, как называют его за глаза. Ну да ничего. Он не собиралсяпозволить всем, кому не лень, валять дурака и пакостить в его автобусе. Пустьприберегут это для своих бесхребетных учителишек. У директора со Стэнли-стрит хватилосмелости спросить Чарли, «по наитию» ли он действовал, когда три дня подрядссаживал мальчишку Дорхэма только за то, что тот разговаривал чуть громче, чемнадо. Чарли уставился на него, и мало-помалу директор (мокроухая маленькаяпискля, всего четыре года как из колледжа) отвел глаза. Начальник автопаркаС.А.Д., старый приятель Дейв Фельсен — они вместе прошли весь путь до Кореи —он-то понимал. Им обоим было ясно, что творится в стране и как пацан, который«просто разговаривал чуть громче, чем надо» в школьном автобусе в пятьдесятвосьмом году оказывался в шестьдесят восьмом парнем, который при всех ссал нафлаг. Чарли взглянул в широкое зеркальце над головой и увидел, как Мэри КэйтГригсон передала записку своему маленькому дружку, Бренту Тенни. Маленькомудружку, ага, так точно. Нынче они уже к шестому классу трахаются почем зря. Онпритормозил, включив мигалки «стоп». Мэри Кэйт с Брентом испуганно поднялиглаза.

— Есть о чем поговорить, да? — спросил Чарли у зеркальца. —Добро. Лучше вам двигать.

Он открыл складную дверь и подождал, чтобы они сошли с егоавтобуса к чертовой матери.

8

9:00 утра.

Проныра Крейг выкатился из постели — в буквальном смысле.Льющийся в окошко третьего этажа солнечный свет слепил глаза. В головетошнотворно бухало. Парень сверху, писатель, уже затюкал. Иисусе, надо бытьдурней мартовского зайца, чтобы день деньской так стучать — тап-тап-тап Онподнялся и в одних подштанниках пошел к календарю, взглянуть, не безработный лион сегодня. Нет. Нынче была среда.

Похмелье было не таким тяжким, как случалось. Он просидел уДелла до часу — до закрытия — но при себе имел только два доллара и, когда ониулетучились, не сумел много выпить на чужой счет. Теряю контакт, подумал он ипоскреб рукой щеку.

Проныра натянул теплую нижнюю фуфайку, которую носил изимой, и летом, зеленые рабочие штаны, а потом открыл шкаф и вытащил свойзавтрак — бутылку теплого пива (выпить тут, наверху) и пачку благотворительныховсяных хлопьев (съесть внизу). Он ненавидел овсянку, но пообещал вдове, чтопоможет перевернуть этот ее ковер — а она, наверное, уже напридумывала и другихдел.

Ему, в общем-то, было наплевать, но так повелось с техвремен, когда он делил с Евой Миллер постель. Ее муж погиб от несчастногослучая на лесопилке в пятьдесят девятом, и до некоторой степени это былозабавно, если можно назвать забавным такое ужасное происшествие. В те дни налесопилке работало не то шестьдесят, не то семьдесят человек, а Ральф Миллерстоял в очереди к директорскому креслу. Происшедшее с ним было до некоторойстепени забавным, поскольку с пятьдесят второго года Ральф Миллер и пальцем непритрагивался к машинам — целых семь лет, с тех пор, как из десятников шагнулпрямо в высший эшелон. Такова была благодарность администрации. Проныра полагал,что Ральф ее заслужил. Когда большой пожар выплеснулся из «Болот» и, гонимыйнеумолимым восточным ветром, перепрыгнул на Джойнтер-авеню, казалось, чтолесопилка неминуемо загорится. Пожарные команды из шести соседних городков итакразрывались на части, пытаясь спасти город, где уж там было расходовать людейна такую плевую операцию, как лесопилка в Салимовом Уделе. Ральф Миллерорганизовал полную вторую смену борющемуся с огнем подразделению. Под егоруководством увлажнили крышу и к западу от Джойнтер-авеню сделали то, чтооказалась не в состоянии сделать целая объединенная пожарная команда —соорудили противопожарную баррикаду, которая остановила огонь и повернула егона юг, где пламя полностью укротили.

Через семь лет Ральф свалился в дробилку, беседуя скакими-то заезжими шишками из одной массачусетской компании. Ральф показывал импредприятие, надеясь убедить купить его. Сукин сын поскользнулся в луже и ухнулв дробилку прямо на глазах у гостей. Нечего и говорить, что всякая возможностьсделки пошла коту под хвост вместе с Ральфом Миллером. Лесопилку, которую онспас в пятьдесят первом, в феврале шестидесятого закрыли от греха подальше.

Проныра взглянул в заляпанное водой зеркало и расчесал седыеволосы, косматые, красивые и в шестьдесят семь все еще завлекательные. Похоже,волосы — единственное, что в Проныре буйно произросло на алкоголе. Потом оннатянул рабочую рубаху защитного цвета, взял пачку овсяных хлопьев и пошелвниз.

Вот, пожалуйста — спустя без малого шестнадцать лет послевсего он тут нанялся в проклятые домработницы к бабе, с которой когда-то спал,к бабе, которую все еще считал чертовски привлекательной.

Стоило ему переступить порог солнечной кухни, вдова кинуласьна него, как стервятник.

— Слушай, тебе не хочется после завтрака натереть для менявоском перила на парадной лестнице, Проныра? Есть у тебя время?

Оба сохраняли деликатную видимость того, что он делает это водолжение, а не в оплату за свою комнату наверху (четырнадцать долларов внеделю).

— Конечно, Ева.

— А ковер в гостиной…

— …надо перевернуть. Помню, помню.

— Как нынче утром твоя голова? — Она задала вопрос деловито,не позволяя проникнуть в тон и крупице жалости, но Проныра ощутил глубокоспрятанное сочувствие.

— Голова отлично, — обиженно отозвался он, ставя кипятитьсяводу для овсянки.

— Ты поздно пришел, вот я и спросила.

— Добыла на меня компромат, а?

Он весело вздернул бровь и с радостью увидел, что Ева всееще способна краснеть, как школьница, даже если они и бросили все забавы почтидевять лет назад.

— Ну, Эд…

Только она одна по-прежнему звала его Эдом. Для всехостальных в Уделе он был просто Пронырой. Да пусть их. Пусть зовут его, как имнравится. Вот же налепили ярлычок, грубияны!

— Ничего, — грубовато отозвался он. — Я не с той ноги встал.

— Судя по звуку, не встал, а выпал из кровати, — онапроговорила это быстрее, чем собиралась, но Проныра только хрюкнул. Онприготовил свою ненавистную овсянку и съел ее, потом, не оглядываясь, взялжестянку мебельной мастики и тряпку.

Наверху не смолкало «тап-тап-тап» машинки этого парня. ВинниАпшо, снимавший комнату наверху через коридор от него, сказал, что тот беретсяза дело каждое утро в девять, работает до полудня, снова начинает в три,тарахтит до шести, опять берется за долбежку в девять и валяет ровно додвенадцати. Проныра не мог себе представить, что у человека в голове помещаетсястолько много слов.